Сообщений в теме: 87

[ДокторЛивси]

Молодцы!Великое дело делаете!!!

[svoi]

Где то под Ленинградом брат деда лежит
https://pamyat-narod...esenie23352930/ да и дед похоже где то там же
https://pamyat-narod...esenie57735020/

[svoi]

Тут вот попалось не про ВОВ но про русского солдата. В низу даже видео есть там момент казни заснят, зачем казнили ? Одно слово фашисты!
http://masterok.live.../zen.yandex.com

Сообщение отредактировал svoi: 16 November 2017 - 01:26 AM

[vlad44]

Тут вот попалось не про ВОВ но про русского солдата. В низу даже видео есть там момент казни заснят, зачем казнили ? Одно слово фашисты!
http://masterok.live.../zen.yandex.com

 

Привет, Павел! Характерно то, что в этом коротеньком американском ролике переход от царизма к Ленину, сама Революция показана не в таком издевательском свете, который дают все наши худфильмы, выпущенные к Юбилею.

[svoi]

Привет, Павел! Характерно то, что в этом кортеньком американском ролике переход от царизма к Ленину, сама Революция показана не в таком издевательском свете, который дают все наши худфильмы, выпущенные к Юбилею.

Привет Владимир! Я понимаю ещё белые с красными воевали, этим то чего надо было? И трезвоят либералы о красном терроре, судя по этим кадрам можно подумать выбор был у них. Тут хочешь не хочешь надо было все до конца доводить.

[СЕРГЕЙ1981]

Коле с Уренгоя, его папе, маме и учителям… 

РОВЕСНИКИ 

Солнце! Чистое летнее солнце, пробиваясь лучами сквозь изумрудную листву, шарит своими яркими нитями в самых темных уголках просыпающегося леса. Бриллиантами на ярко-зеленых листьях – капли ночного ливня. Лесная пичуга, потревожив ветку, обрушивает вниз этот бриллиантовый дождь. На секунды он мириардами радуг рождает неземное свечение. Просыпающиеся птицы робко начинают переговариваться между собой – робко пробуют свои голоса, будто боятся разогнать туманную лесную тишину. 

Капелька дождя, начав свой короткий, даже по земным меркам путь, - по шершавому стволу старого дуба на изогнутую узловатую ветвь, с ветки – на зеленый лист, - сорвалась вниз. Сверкнув в солнечном луче, она упала на лицо сидящего под деревом человека. Соединившись с мутной соленой слезой, капля оставила на грязной щеке светлую дорожку, подпрыгнула на трамплине юношеского пушка над губой и затекла в черные искусанные губы. Шершавый высохший язык жадно слизал эту каплю соленой влаги. 

Он не хотел плакать! Слезы из лихорадочно блестевших глаз бежали сами по себе. Тонкая, от голода ставшая цыплячьей детская шея с огромной оттого головой над замызганным воротом гимнастерки. Всклокоченная шапка давно не мытых и не стриженных волос - седым стогом над изрезанным морщинами высоким лбом. Огромные, черной бездной втягивающие в себя глаза видевшего все в этой жизни человека смотрят в просветы меж веток. Черные глаза купаются в голубизне неба. Если бы не болезненный румянец, чуть пробивающийся через грязь, с белыми дорожками слез, щек, можно было бы решить, что человек умер. 

Умер, как сотни и тысячи тех, кто своими телами наполнил новгородский лес. Тех, кого, пытающихся выйти из окружения, сейчас добивали сытые, довольные собой немецкие пехотинцы. Немцы делали это походя, между делом, постреливая из карабинов в еще шевелящиеся, обескровленные ранами и голодом тела – тела солдат, женщин, немощных стариков. В тела детей, обглодавших всю кору с молодых берез. «Зачем слабые рабы? Раб должен быть сильным и покорным!». А эти, даже за секунду до того, как пуля ударит в ослабевшую впалую грудь, как стволы винтовок, поднимают на «хозяев» горящие неприкрытой ненавистью глаза. 

Но лежавший под деревом человек был еще жив. Он прощался сейчас с этой такой короткой и такой прекрасной жизнью. Прощался, слыша треск ломающихся веток под сапогами немецких солдат. Смотрел бездонными глазами в бездонное голубое небо, и слезы любви текли по его щекам. 

Черные губы сломались в вымученную, похожую на оскал улыбку. Черная рука подтянула к себе ближе карабин с последним патроном. Взгляд упал на перебитые еще неделю назад пулеметной очередью ноги. Они почернели. От них - тяжелый запах гангрены. А, значит, смерти. Он подумал: «Хорошо, что не винтовка, а карабин. Смогу дотянуться рукой. Ног-то уже давно не чувствую». 

Близко хрустнула ветка. В просвете кустов мелькнул силуэт в серой курке. Последний взгляд в светлый просвет между листьями. Черные губы шепчут: «Я сам. Не дождетесь». Тугой ход спусковой скобы дает отсрочку, чтобы остановится. Щелчок, вспышка, тугой ход пули по блестящим нарезам ствола. И, как избавление, мысль: « Я свободен!». 

На выстрел из кустов, с опаской озираясь, вышел молодой немецкий солдат с ефрейторской нашивкой на рукаве. Откинув с чисто выбритого лица противомоскитную сетку, без которой тут вообще нельзя ходить, хлебнув рома из солдатской фляги, немец долго, с непониманием смотрит в лицо этого человека, даже после смерти презрительно улыбающегося. Русский солдат с белыми, как снег, волосами. 

Молодой. Может быть, еще моложе его самого. «Зачем он сам разорвал нить такой прекрасной жизни? Ведь он бы мог жить!». Мог бы трудиться на его, Георга, ферме. Иногда Георг разрешал бы этому человеку петь для них с Мартой красивые русские песни. Он бы играл с их детьми… Русские ведь очень любят детей. «Может быть, мы с Мартой разрешили бы ему иметь и своих! Ведь и нашим с Мартой детям нужны будут слуги. Но он выбрал пулю и смерть». 

Георг покурил над телом молодого русского и двинулся дальше через чащу леса. Туда, где изредка раздавались выстрелы его товарищей, добивающих сильно обессиливших будущих рабов… 

А дальше у Георга были дороги. Были сожженные деревни и города. Были сотни расстрелянных солдат, женщин, стариков и детей. Нет, он стрелял не во всех них! Это не он! Он просто это видел. А сам стрелял лишь когда приказывали. Зачем стрелял? Зачем вообще отправился этими дорогами? Но ведь им с Мартой нужна плодородная земля, а всем тут ее не хватит. Поэтому всех этих русских, украинцев, белорусов, - «Кто еще живет на этой земле? Всех не упомнишь!», - нужно оставить ровно столько, сколько нужно, чтобы обеспечить им, хозяевам этой земли, жизнь. 

Он шел вперед, всегда присматриваясь к земле. Он щупал ее и с пониманием специалиста разминал пальцами. Он пробовал на жирность новгородскую, ленинградскую, харьковскую, сталинградскую землю. 

Но все чаше во сне и на длинных переходах маршей он видел глубокие глаза того седого русского молодого солдата. Солдат смотрел на него с той же презрительной улыбкой, только глаза его теперь были живые. Русский презирал его. За что? Георг никак не мог этого понять. Он вообще не мог понять этих странных русских - не прыгавших из горящих самолетов, а огненными кометами врезавшихся в их немецкие маршевые колонны. Или взрывающих себя вместе со своими подбитыми танками – в тот самый момент, когда победители-немцы залезали на поверженную броню. Или грудью закрывавших амбразуры пулеметных дотов… 

Георг топал выжженной русской земле, пытался понять этого так рано поседевшего русского солдата. И не мог. 

Однажды его, обессилевшего от голода и потери крови, русские взяли в плен. И он отбросил подальше в сторону свой карабин с полным магазином патронов. Потрескавшимися губами, шепотом, Георг умолял этих странных, в добротных белых полушубках русских, когда они зашли в промерзший сталинградский подвал. Георг шептал единственное: «Нихт шиссен». 

И за спинами этих русских с румяными улыбающимися лицами Георг вдруг увидел лицо молодого солдата – того самого, с черными глазами и седыми-седыми волосами. Пересохшими своими губами солдат шептал: «Я умер свободным!». 

Русские не стали стрелять. Они вытащили Георга и его камрадов на белый искрящийся снег, а потом отвезли в госпиталь. В госпитале их, насиловавших, убивавших, сжигавших города и деревни, лечили и выхаживали русские врачи и медсестры. Но больше Георг не видел лица седого солдата. Георг теперь тоже умирал. 

Когда Георг умер, и санитары пришли вынести его тело, на его лице они увидели обиду и недоумение. Мертвый немецкий солдат словно спрашивал русских санитаров: «Ну почему я? Ведь я – представитель расы господ. Умирать должны все, кроме нас». Так Георг навеки остался в русской, совсем нежирной уральской земле, этот небольшой клочок могилы стал по-настоящему его. 

*** 
А через много лет веселая новгородская девчонка своими нежными девичьими руками, стоя на коленях, будет выбирать из болотного мха человеческие останки. Тыльной стороной ладони девчонка будет сгонять со лба комаров и мух – чтоб не мешали аккуратно извлекать перебитые осколками голени в нестоптанных солдатских ботинках. И руки, сжимающие ржавый карабин без единого патрона. 

А когда бездонными глазницами посмотрит на девчонку черный череп, слезы побегут у нее из голубых, как небо над лесом, глаз. Скатываясь по подбородку, слезы будут падать на темные кости и стекать из пустых глазниц. Со стороны будет казаться, что плачут они вдвоем - живая девчонка и мертвый солдат. 

Потом она будет выносить его на себе. Туда, к людям, куда он когда-то не смог выйти из-за перебитых ног. И будут похороны. И будет салют. И будут суровые слезы десятков молодых ребят и девчонок, одетых в простенький застиранный камуфляж. И рядом с ними будет стоять седой молодой солдат. Он – свободный, и они - свободные. 

А в далеком Берлине, в модном костюме, с удавкой галстука на шее, заискивающими глазами глядя в зал на лоснящихся от благодушия немецких герров и фрау, будет стоять подросток. Русский парень Коля. Сверкая стеклами дорогих очков, с пренебрежением на него будут смотреть рыбьими глазами немецкие генералы - в такой же почти, как семьдесят пять лет назад, форме. И мысли в их головах будут почти такие же, как и семьдесят пять лет назад. Русский парень Коля, почти ровесник седого солдата, предаст его. Его и еще двадцать семь миллионов душ. Русский парень Коля будет просить прощения за смерть немецких солдат. За смерть тех, кто хотел превратить в раба его деда и кто очень хотел, чтобы и он, Коля, тоже стал рабом. 

И Коля стал рабом! Весь мир видел, как Коля стал рабом – под благосклонные улыбки немецких герров и фрау. 

Но через несколько часов другие люди, в бескрайней России, начнут оправдывать Колю. Он-де ребенок, объяснять еще не умеет, как следует, и вообще не то имел в виду. 

Эти люди не видели плачущую девочку и плачущего ее слезами мертвого Колиного ровесника, выбравшего свободу и навеки оставшегося свободным… 

Еще через несколько часов некоторые люди в бескрайней России начнут даже извинятся перед Колей - за других. За тех, кто якобы неправильно понял Колю… 

Я тоже решил извиниться. Извиниться за Колиного папу, который воспитал Колю рабом. За Колину маму, которая не научила Колю отвечать за свои поступки и не воспитала своего сына мужчиной. Ведь именно матери, уверен я, воспитывают своих сыновей мужчинами. Отцы же должны быть примерами в этом воспитании. Еще я извинюсь за Колиных учителей, которые научили Колю жалеть захватчиков и предавать своих. Я извинюсь перед Колей за его друзей, здоровых парней, которые стояли у него за спиной в момент Колиной «покаянной» речи. В момент его предательства. Извинюсь за то что, никто из них не дал Коле в морду, сохранив тем самым и его, и свою честь. И, главное, честь миллионов убитых немцами его, Колиных, ровесников. 

Коле я желаю одного: пусть ему часто будет сниться седой молодой солдат - умерший, но оставшийся свободным. И тогда, может, Коля поймет, что нет ничего дороже свободы. 

Прости, Коля, что не отвезли мы тебя в Мясной Бор, в каменоломни Аджимушкая, в сталинградские степи, на Синявинские высоты, в Брестскую крепость. Мы не показали и не рассказали тебе, что творили на твоей земле Гансы, Генрихи, Адольфы, Фрицы, Георги. Мы не показали тебе черные пустые глазницы черепов твоих ровесников, за тебя жизнь отдавших. Прости, Коля! Мало нас, везде не успеваем. 

А вы, мамы и папы, подумайте, какие ценности вы и другие дяди и тети через экраны мониторов закладывают в головы ваших детей. Чтоб не пришлось вам самим потом перед чадами великовозрастными извиняться. И чтоб не отвели они вас потом за ручку в концлагерь – самим не мучиться и их от жизни красивой не отвлекать. Чтоб никогда в ваши головы не приходила мысль: «Кого и зачем мы родили?». Сильно подумайте! Времени почти не осталось. 

А еще я помолюсь – за Колиного деда, командира пулеметной роты, которому теперь тяжелей всех. Там, высоко. Выше облаков. 

Сергей Мачинский (#Дорога_домой)

[vlad44]

Прочитал, слезу вышибло...

[СВД]

СЕРГЕЙ 1981 спасибо.Ещё вчера прочитал. Полезно прочитать каждому. ИМХО.

[СЕРГЕЙ1981]

Лес. 

Фронтовой лес он живой. Сколько раз я ловил себя на мысли, что самый красивый лес в местах, где не было войны, он просто красивый. А фронтовой - он живой. Весной, когда уходят снега, он виден вам, как тело солдата со своими шрамами и незажившими ранами окопов, ячеек, воронок и блиндажей, и ты ходишь по нему, читая историю его битвы. Вот, на обрывистом живописном берегу маленькой речушки редкие стрелковые ячейки. Это кровавый сорок первый и, если остаться одному, то можно увидеть.... 
В лесной тишине, под кронами тех же, только молодых елей, редкая цепочка солдат копает себе укрытия. Солнце, выскакивая из-за почти сплошных облаков, лучами-стрелами пронзает уже морозный, осенний воздух. 
Спины, под вылинявшими на солнце гимнастерками, парят от пота. Мазолистые руки по-крестьянски обстоятельно обхлопывают землю, укрепляя небольшой бруствер. Рядом аккуратно завернутая в шинель винтовка и нехитрые солдатские пожитки. 
Мимо по лесной дороге, преодолев в брод речушку, бредут отступающие войска. Подводы, запряженные умотанными, как и люди, лошадками. В подводах раненые, замотанные в черные от крови и грязи бинты. Полуторки с размочаленными в щепки пулеметными очередями мессеров бортами, и в них на ящиках и шинелях раненые. Медсестры - девчонки с седыми от боли, чужой, их, мужиков, солдат боли, глазами. 
Тяжелые трактора с орудиями на прицепах. Исклеванные, покореженные пулями и осколками щиты. Облупившаяся от стрельбы, почерневшая краска расстрелянных стволов. Кемарят в обнимку с карабинами измученные расчеты. И пехота понуро, серым своим пехотным строем, мимо. Прячет глаза под козырьками касок, стыдливо опускает взгляды, согнувшись на ходу над огоньком самокрутки, вперед. 

Лишь бы не столкнуться взглядом с ними, получившими команду остаться на этом рубеже. Последнюю в своей жизни команду, последний приказ. Они понимают и ни винят своих, спешащих уйти дальше на восток, товарищей. У каждого свой рубеж. 

Они до своего дошли. Изредка распрямляя спину, утирая ладонями пот со лба, они смотрят на серое в солнечных колодцах небо и туда, на запад. Там недавно стихла канонада, значит те, предыдущие остались на своем рубеже. Надо торопиться, эта небольшая ячейка станет для них и полем боя и последним пристанищем. Потом, разложив на маленькой земляной полочке патроны и гранаты, вытерев от песка затвор винтовки, они будут сидеть на дне ячеек курить в прожженый рукав шинели и опять смотреть на небо, думая о жизни, доме и Душе. 
А дальше, по-мужицки размеренно целясь из винтовки, выбивать из седел мотоциклов солдат в угловатых касках и жабьего цвета форме. Потом выбивать их из густой цепи бегущей за такими же угловатыми, как каски, танками. А потом, прорвавшиеся к замолчавшей опушке леса, танки будут хоронить их тела, в бессильной ненависти раскатывая их ячейки гусеницами.

Их так и найдут позже в своих ячейках - в ряд, как на деревенском погосте. Неизвестных героев сорок первого, не сошедших со своих рубежей, жизнями своими осознанно пожертвованными, спасших страну, давших ей время оправиться, собраться после подлого удара.
А враг, что пришел, упрется в следующий рубеж, оставив на том берегу речушки ряд могил с березовыми крестами и такими узнаваемыми угловатыми касками на этих крестах.

Время уронит кресты, каски врастут в землю, а холмы заровняет лес и в памяти людской останется только ненависть. Без имен...только очертанием в угловатой каске. 
А окопы их видны: зигзагами змей в несколько рядов прошли они дальше по краю высоты и уперлись в антрацитово-черную жижу болота, с кочками, горящими изумрудом мха. 

Не прошли они дальше. Не напрасна была жертва. Зарылись, влезли в землю, распоров лес нитями траншей и ходов сообщения. Прорядив вековые сосны на блиндажи и ДЗОты, а белые тела берез - на дрова для печей и полевых кухонь. Опутавшись, как пауки в своих гнездах, колючей проволокой и спиралями Бруно. 

До сих пор рвет народ сапоги об эту ржавую паутину. А тогда рвались шинели, ватники да тела солдат 42-43- его. Тех, кто каждый день, как тени, сначала с русским "УРААААААААААА", потом молча, из болотной трясины шел выкорчевывать вражью паутину из нашего Леса. Шел и оставался в черных окнах безымянными призраками навсегда, так и находят их «фантомами». Ремень с подсумками на все дырочки застегнутый, лимонка в истлевшем кармане, ботинки с ложкой за черными лентами обмоток, каска, осколком в лоб пробитая, выгнутая в дугу винтовочка со штыком примкнутым и черная жижа с мелкими, как песок крупинками костей, и хоронить то нечего. Только посидеть на кочке болотной, под хилой березкой, которую Лес солдатику посадил, да покурив с ним о нем помолиться, да добрым словом помянуть за подвиг его Великий. И извиниться за память нашу короткую, за то, что пришли поздно. А потом по кочкам, как цапля, дальше к краю болота, откуда вставали на смерть солдатики наши. 

Там, у подножья другой высоты, в русле ручья до сих пор плачет по своему Герою, истекая расплавленным алюминием, Советский самолет. Это он, прочертя в небе войны над лесом дымную черту, огненной кометой вонзился в орудийные дворики вражеской гаубичной батареи, безнаказанно пятнавшей черными вонючими кляксами воронок Лес. 
И плакала над ним старая сосна янтарной смолой из посеченного ствола, и сейчас плачет. И видела она как, словно причудливые черные не умеющие летать птицы, с развевающимися как крылья полами шинели, разбегались вражеские солдаты. Как не успевшие сбежать метались яркими бензиновыми факелами. А те кто выжил потом в бессильной ярости корежили обломки одного живого существа - человека и самолета, слившихся воедино в пламени. Корежили, рвали и тащили, как серые крысы по своим норам и блиндажам - устилали полы после смерти, мстили унижением за пережитые страх и боль. Но страх поселился в их душах навсегда и его уже было не вытравить. 
Каждый раз, встающая на том краю болота, цепь все дальше и дальше загоняла этот страх в их души. 
Однажды они не выдержали и побежали. Бросили все свои окопы и траншеи, побежали. Вслед им, подминая под себя молодую лесную поросль, ползли танки с красными звездами на бортах. Лес не обижался на них за сломанные молодые березки. Он радовался, что к нему придет тишина. Один из стальных исполинов, вырвавшись вперед, с диким скрежетом подмяв под себя противотанковую пушку, раздавив ее как черную гадюку, выскочил на другой берег реки, дернулся назад как солдат получивший пулю в грудь, качнул орудием и медленно скатился назад в заболоченную пойму задымил, а потом лопнул огненным шаром. Как огромная каска с головы убитого с шипением остывая сползла в воду черная от солярочной копоти танковая башня. Еще одну братскую могилу принял в себя Лес. А потом наступила тишина на долгие годы. 

Лес убрался. Засадил цветами безвестные могилы героев, укрыл их хвоей и опавшими листьями. Травой и дождевой водой округлил рваные края воронок и траншей. Прикрыл и почти превратил в пыль железо войны. Искалеченные войной деревья-ветераны ушли, рухнув старыми исковерканными стволами на землю и их скрыла молодая поросль. Лишь немногие, как старая сосна остались стоять храня в себе и следы и память о тех годах. 

Люди лишь изредка наведываются сюда и ищут, ищут, ищут следы тех его защитников. Иногда он подсказывает где искать. То молодым ростком поднимет солдатскую каску, то уронит старое дерево корнями которого когда-то укрыл павшего. То весенним ручейком вымоет из бруствера намертво вцепившиеся в землю пальцы. То рассыплет по солдатской кочке побольше алой брусники, глядишь, заметит человек черенок саперной лопатки. 

А вечером, когда стемнеет он не тревожит людей у костра, и они сидят вместе: живые в грязном камуфляже и павшие в шинелях и ватниках. Сидят, тихо смотрят на костер и молча говорят о своем. Лес он живой, он понимает, что для них это важно. Это самый важный для них разговор, для тех, кто не забыл и для тех, кого не забыли. 
Он тихо укрывает их теплым, в любое время года, туманом и думает: «Жаль не все живые слышат их молчаливый, самый главный в жизни разговор...»
©Сергей Мачинский Сергей Мачинский

[СЕРГЕЙ1981]

В Солдатском храме – новый рассказ Александра Савельева. 

КЛЯТВА ГИППОКРАТА 

«Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигиеей и Панакеей, всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению…». 

Остатки дивизии ушли из «котла» в прорыв - в сторону Мясного Бора. Всю ночь там грохотало и гремело так, словно тысячи чертей били в огромные бубны. Раненые - все, кто мог передвигаться, ушли вместе с прорывавшимися. «Тяжелые» ходить не могли. Они лежали здесь, на краю огромной бомбовой воронки, посреди глухого болота. Кто в бреду, без сознания, кто с оторванными конечностями, с развороченными внутренностями, обожженные, но еще живые. Десять своих бойцов разгромленная армия оставила здесь, чтобы умереть. 

Он тоже остался со своими ранеными, хотя и мог бы идти. Он прекрасно понимал, что скоро вместе с этими людьми погибнет здесь, в болоте, но поступить по-другому не мог. Он – врач. Правда, и сам ранен: осколком оторвало два пальца на правой руке. Не смертельно, но стрелять – никак. Винтовка валялась теперь у ног бесполезной железкой. Еще из оружия – две «лимонки». «И те без запалов», – горько усмехнулся он. Тягучая, липкая боль струилась из руки по всему телу. От боли и голода мутилось сознание. Который день ни крошки, только прошлогодняя клюква. Да и ту уже всю обобрали. 

Непривычная тишина повисла над людьми неожиданно. Нет, кое-где еще что-то стреляло, бухало, взрывалось, но по сравнению с ночной канонадой это была тишина… Что теперь дальше? И почему сейчас – тишина? 

Жестокая проза войны: накануне вынести их отсюда уже не могли. Вся техника была или разбита, или взорвана и сожжена своими же, чтобы не досталась врагу. На носилках тоже никак. С носилками на плечах не побегаешь. Погибнут все - и те, кто несет, и те, кого несут. А так хоть кто-то да вырвался к своим из этого ада окружения. 

Раненые стонали. Кто-то просил пить, кто-то уже отрешенно смотрел в небо, не обращая никакого внимания на слепней и оводов, облепивших, словно живым одеялом. Насекомые чувствовали безнаказанность и нагло вонзали свои жала в человеческую плоть, высасывая кровь. У некоторых и ее немного осталось. Мухи роились над смердящими окровавленными тряпками, которыми были перевязаны раны, забирались под повязки и откладывали там свои личинки. 

*** 
«Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости…». 

Лекарств не было, бинтов тоже. Не было ничего, что могло бы не то что исцелить, хоть ненадолго помочь. Всё, что старый доктор имел в своем медицинском арсенале – это бурая вода из воронки и влажный прохладный мох, который он прикладывал на горячие лбы раненых и их кровоточащие раны. Да завалялись еще несколько бесполезных пузырьков – с лекарствами от расстройства желудка. Но раненые смотрели на него с мольбой и надеждой, ожидая чуда. Он в отчаянье прятал взгляд, не в силах видеть их глаза. Медикаменты нужны тем, кто сможет выжить. А они были обречены. И он тоже был обречен. 

«Что страшнее - умирать в боли и гноище в этом болоте или осознавать собственное бессилие?». 

Да, он бессилен. Он ничем уже больше не может помочь своим раненым. 

*** 
«Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла…». 

Пожилой артиллерист с изможденным морщинистым лицом попытался что-то сказать. Обе руки у него были оторваны по локоть. Он склонился над солдатом, прислушиваясь к хрипу, слетавшему с воспаленных и потрескавшихся губ. 

- Доктор… застрели меня… Христом Богом молю… сил нет… куда я без рук... - каждое слово давалось артиллеристу огромным усилием воли. Начиналась гангрена. 
- Браток, ты поспи немножко. Оно полегше будет… Полегше… - тихо произнес он по старой своей привычке. В своей сельской больнице под Ярославлем он часто говорил своим пациентам эти слова: «Поспи немножко. Полегше будет». 

Сейчас, глядя на обрубки рук артиллериста, он вдруг подумал: «Даже от мошкары не отмахнуться…». 
Артиллерист плакал. 

Молоденький боец, едва-едва восемнадцать, с ногами, иссеченными и переломанными осколками, в бреду звал какую-то Люсю. Порывался встать, глядя в никуда безумными глазами. Парнишка метался в жару, пытался сорвать повязки. То вдруг кричал что-то непонятное, то просил пить. 

Обгоревший до костей танкист невидящим взглядом смотрел в июньское голубое небо. Глаза, только они в нем и жили. К окровавленному телу прилипли обугленные куски комбинезона. Понимал ли танкист, что умирает? В безудержном пиру мухи бесновались над его измученной плотью. 

Шофер «полуторки», который еще три дня назад вывозил раненых из его медсанбата, сейчас лежал , умирая мучительной смертью. Как там в медицинских документах пишут? «Проникающее ранение брюшной полости». 

Ранение было настолько проникающим, что выжить после него невозможно. Внутренности просто прикрыты обрывками нательного белья вместо бинтов. 

*** 
«Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство…». 

Доктор, пошатываясь, принес воды. Смочил потрескавшиеся губы раненых. Солнце уже к полудню. Оно словно жалело лежащих на обгорелых и окровавленных шинелях солдат и пряталось за тучками. Доктор смотрел на это изуродованное, растерзанное и изорванное войной болото и понимал: это последнее, что он видит в своей жизни. И поэтому еще чаще избегал взглядов лежащих у воронки людей. Правильно ли он жил? Так ли, как должно было? Всё ли в жизни сделал для людей? Теперь Там, на небе, рассудят. А здесь он сделал всё, что смог. 

*** 
«В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного…». 

Серо-зеленые фигуры приближались, мелькая сквозь чахлую болотную поросль и завалы из срубленных снарядами деревьев. Фигуры были какие-то нелепые и смешные в своем чуждом здесь облачении. Но всё равно они несли смерть. Доносилась враждебная, ненавистная гавкающая речь. 

«Ну вот и всё», – подумал он, полулежа на моховой кочке. Взглянул на своих раненых. Чуть слышно пробормотал: – Щас полегше будет, братцы… – и обессиленно прикрыл глаза. 

Голоса приближались, возбужденно о чем-то перекликаясь. Немцы подходили к воронке уверенно, как у себя дома. Но все-таки он почувствовал в их движении настороженность. 

По-хозяйски подойдя к раненым, они коротко и негромко посовещались. Он вздрогнул от тугих выстрелов. Враги добивали его раненых. Два…пять…семь… десять хлестких ударов. Словно плетью по сердцу. Вдруг осознал, что одиннадцатого выстрела он не услышит. И открыл глаза. 

Немец стоял перед ним с опущенным «маузером», задумавшись. Потом поводил стволом вверх-вниз: 
- Aufstehen! – гавкнул с усмешкой. – Вставай! 

Старый доктор медленно покачал головой. Он зачеркнул последнюю надежду выжить. Клацнул затвор винтовки. 

В последнее мгновение он инстинктивно закрылся здоровой рукой, словно пытаясь остановить смертоносный свинец. Пуля пробила ладонь и вонзилась в голову чуть выше уха. Выстрела он не услышал… 

«Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастие в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому». 

*** 
- Ромка! Мы закончили, – Кирюха улыбался. На чумазом лице – полнейшее удовлетворение от проделанного: поисковый отряд мединститута нашел и поднял одиннадцать бойцов Красной Армии. 
-Да я вижу! – отозвался Ромка. Радости почему-то не было. Было ощущение досады и несправедливости. 

Одиннадцать продолговатых ям в болоте, словно язвы, чернели на зеленеющем свежем мху. Больше всего Ромку смутила Кирюхина находка. Штамп медсанбата. «Это что же получается? Кто-то из медперсонала до конца с ранеными оставался? 416-й отдельный медико-санитарный батальон», - Ромка в который раз прочитал эту резиновую надпись. 

Да еще какие-то стеклянные пузырьки… 

- Ром, а откуда здесь гильзы немецкие? – Наташка задала очень сейчас интересный вопрос. – Ведь здесь, судя по всему, и боя не было. 
- Да вы что? Ни хрена еще не поняли? Раненых здесь гансы добивали! – угрюмо ответил командир. 

На эту воронку они набрели совершенно случайно. Попросту, заблудились. В пасмурную погоду болото ведь во все стороны одинаково. Остановились у большой ямы перекурить и чайку попить. Кирюха включил «минник», а тот вдруг ответил ясным и четким алюминиевым сигналом. Фляга. 

А дальше пошло… Щупом и прибором проверили до сантиметра все окрестности воронки. Вот они, одиннадцать солдат! 

Выглянуло солнышко, и, тут же сориентировавшись, отряд вернулся на базовый лагерь. Следующие три дня возвращались к воронке и поднимали бойцов. 

Штамп медсанбата не давал покоя. Кто ты, старый доктор, который имел право им распоряжаться? Не узнает теперь никто. Как и имена тех десяти тоже никто не узнает. На всех – только фляга, обгоревший танковый шлем и две «лимонки» - с заглушками вместо запалов. Да вот этот штамп. Медальонов нет. 

Ромка вздохнул: 
- Ладно. Пошли домой. 
- Ром, а по номеру медсанбата можно вычислить бойца? 
-Вряд ли. Нужны списки состава. И хотя бы понять, у кого мог этот штамп быть - по должности. Да и то сомнительно. Ведь боец и у убитого командира мог его забрать. Так что не обольщайтесь. 

Кирюха грустно покачал головой. Одиннадцать безымянных солдат пополнили список не вернувшихся с войны. 

[svoi]

Да им конечно все равно теперь да и тогда, когда умирали лишь бы муки прекратились, только конечно обидно от несправедливости ,что все без вести((( Да... война такая штука справедливости мало в ней... Царствия им Всем Небесного!!!

[svoi]

Последний коммент зачетный http://www.yaplakal..../zen.yandex.com

[СЕРГЕЙ1981]

Итоги 2017 года....54 солдата и офицера РККА, 26 солдат Вермахта (на языке поисковика "турист").

[vlad44]

Прочитал, "Клятву Гиппократа". Как всегда потрясающе! Спасибо за добрую память.

[СЕРГЕЙ1981]

Победоносцы или потомки Победителей? 

Весна 1945-ого. Германия. Город, где только что прошла война, в руинах. На зубах еще скрипит кирпичная пыль, в воздухе пахнет порохом и сгоревшей взрывчаткой. На перекрестке, опустив ствол к земле, сгоревший Советский танк. Запах горелой резины, краски и паленого человеческого мяса. Из окон свисают белые простыни. На перекрестке, среди руин, стоит полевая кухня. В нескольких местах пробитые осколками и пулями, погнутые жестяные крылья над стертыми о фронтовые дороги почти в ноль протекторами колес. 

Пожилой по военным меркам, лет сорока, усатый ефрейтор с единственной медалью «За боевые заслуги» и пятью нашивками за ранения насыпает кашу в подставленные черпаки, тарелки, кастрюльки. Дети, женщины, старики, отходя от кухни, пряча глаза к земле, тихо шепчут: «Данке». Ефрейтор, поднимая взгляд в весеннее небо, видит, а может хочет видеть там, среди ватных облаков, улыбки женщины и троих светловолосых детей: двух девочек и мальчика. Их сожгли заживо в колхозном гумне далеко отсюда, в его родной Белоруссии. Сжигал их может быть отец вон тех мальчика с девочкой, бережно несущих домой кострюлю с солдатской кашей, или сын вон того старика, трясущимися от голода руками несущего ко рту кусок солдатского черного хлеба из ржи добытой потом и кровью детьми и женщинами далеко за Уралом. 

В руинах серыми тенями работают лопатами пленные немецкие солдаты. Один из них робко подошел к молодому сержанту с тремя орденами «Славы» на выцвевшей почти до бела гимнастерке, и жалобно протянул: «Раухен битте». 
«Совсем пацан»- подумал приписавший себе в военкомате год 17-ти летний сержант, прошедший от Днепра до Берлина, и протянул немцу пачку «Казбека». А два дня назад этот немец из подвала фаустпатроном сжег экипаж стоящего на улице танка, в котором были такие же 18-ти летние пацаны. А младший лейтенант, командир танка, заживо сгорая у орудия, за секунду до смерти думал об умершей в блокадном Ленинграде маме - тихой и строгой школьной учительнице. 

А потом был Парад на Красной Площади, по которой шли Победители, сверкая орденами и медалями, летели к подножью мавзолея немецкие штандарты. Были слезы скорби по погибшим и слезы радости Победы. Были милосердие к побежденным и восстановленная из руин Великая страна, был полет в космос. Это были Победители. 
2017 год. Май. По Красной Площади грохочет техника, идут строгие колонны молодых, крепких солдат и офицеров. Блестят новые боевые награды. В скорбной тишине проходит «Бессмертный полк», а с портретов молодыми глазами смотрят они - Победители. Дорогая немецкая иномарка, на багажнике наклейка, где в сексуальной позе, нагнул свастику серп и молот и надпись: «Если нужно повторим!», а за рулем успешный делец, чьи бульдозеры и экскаваторы даже сегодня - 9 мая, роют песок с костями тех, кто добывал эту Победу. Повторим что? 22-ое июня 1941 года? Плюющуюся огнем, разрушенную до основания, в пыль, но не сдавшуюся Брестскую крепость? Умирающий от голода, жажды и газов, но не сдавшийся гарнизон Аджимушкайских каменолемен? Полыхающий бензиновым пламенем подвиг экипажа Гастелло? Повторит кто? Кривляющиеся лбы в трусах и летных фуражках? Типа "поддержавшие" их голожопые суворовцы и студенты? А ведь они наверное тоже шли с портретами своих прадедов в Бессмертном полку... Стояли в почетном карауле у их могил и делали на камеру суровые лица. 

Лихо заложив вираж по кольцевой, скорее к даче и шашлыкам, еще один «слуга народа». Черный джип с надписью на заднем стекле «Спасибо деду за Победу!». На заднем сидении небрежно брошены портреты именно тех дедов, которым спасибо. Приказали всем чиновникам топать с утра в «Бессмертном полку», а теперь свобода. На природу - к водке и шашлыкам. И давно уже вылетело из головы молодого успешного менеджера из областной администрации, что так и не дождалась его согласования «сумасшедшая» пожилая учительница, каждый год вывозящая школьников в "Долину смерти" Мясного бора. Чтобы они нашли и вернули память о тех, кто не увидел развалин рейхстага. А она сама, под свою ответственность вытащила их от мониторов компьютеров с голозадыми переростками. 
Тишина в День Победы на полях сражений. 
Простая солдатская пирамидка с облупившейся красной звездой, девочки и парни в камуфляже и простые полевые цветы в руках. Они здесь просто потому что ИМ так нужно. Им никто ничего не должен, ОНИ ДОЛЖНЫ. А вечером костер, звезды и тишина. Не хочется песен и слов, и сидят у одного костра Победители и их потомки. А с трибун «Никто не забыт, ничто не забыто!».

Что мы не забыли, повторяя эти слова? Что есть честь мундира? Мужская честь? Долг перед павшими? Этот долг не в словах и в портретах на площадях. Этот долг в делах и в душе. Этот долг отдал молодой лейтенант в далекой стране, защищая интересы своей Родины, не сдавшись и вызвав огонь артиллерии на себя. Отдал полицейский, не струсивший перед бандитами: «Работайте братья!»
Вот они победили и они Победители. 

А что мы? Надписи на машинах и майках, картинки? Посты в интернете, что нам должны и обязаны? Им никто ничего не был должен, а они считали своим долгом любить свою страну и свой народ. В чем наша память о 27 миллионах погибших? Мы учли их жертвы, мы сделали свою страну сильной настолько, чтобы наши дети никогда не увидели 22-ое июня? Или мы просто носимся с чужой Победой, считая уже ее своей? Вспомните строки писателя-фронтовика Бориса Васильева: «Знаешь, это не победители. Это – победоносцы. Всего-навсего. Победу надо закреплять нормальным мирным трудом в разоренной стране. Иначе она окажется Пирровой победой, и вчерашние побежденные вскоре начнут диктовать свою волю вчерашним победителям. Может быть, победы вообще ничему не учат? Может быть, учат только поражения? 
Да, учат только поражения. Победы – парадное пособие, а не учебное. А поражения приходится изучать, чтобы они хотя бы не повторились». 

Иначе мы так и останемся победоносцами, а нашим внукам придется становиться Победителями.

©Сергей Мачинский

[серг1]

 

 

А что мы? Надписи на машинах и майках, картинки? Посты в интернете, что нам должны и обязаны? Им никто ничего не был должен, а они считали своим долгом любить свою страну и свой народ

Ну мы хотя бы должны любить свою Родину. это я думаю как минимум. 

[СЕРГЕЙ1981]

Знамя.

Пар, вырываясь изо рта, на доли секунды повис перед глазами заслоняя звезды. Получались звездные туманности или звезды в тумане. Он улыбнулся сложившемуся в голове каламбуру и встал. Рядом, у другого края воронки, также создавая звездные туманности лежал человек. Его дыхание было прерывистым и частым. Глаза пусто смотрели в черное небо, и в них отражались безразличные ко всему звезды. Седая щетина на покрытом пороховой гарью лице, мертвенно бледная кожа лица и рубиновые огоньки поблесковавших в лунном свете командирских «шпал» на засаленном воротнике выбившегося из под шинели воротника гимнастерки. 
Грязные бинты с черными пятнами крови намотаны наспех прямо поверх шинели. В грязных пальцах черное воронение пистолета. «Копай политрук! Нужно успеть! До рассвета!». Тот, что стоял, медленно взял лопатку и спрыгнул в воронку от тяжелого снаряда. Встав на колени, не обращая внимания на грязь, на давно потерявших былой шик командирских галифе, он продолжил выкидывать из воронки землю вперемешку с водой и прелыми листьями. Через несколько минут разогнулся и, напрягая руки, стащил прямо в жижу тяжелый железный ящик. «Все!» - выдохнул с хрипом стоящий. «Сними аккуратно!»- прохрипел, выплевывая новые хлопья тумана, тот что лежал. Расстегнув шинель до грязных бинтов, политрук аккуратно снял с груди командира сверток. В свете луны, сливаясь с рубином воротника, полыхнуло бархатом Знамя! «Поднеси!» - прошипел лежащий и поднял руку с пистолетом. 
Политрук приложил теплый шелк к черным губам командира. Раненый рукой с пистолетом прижал Знамя к губам и закрыл глаза. Тонкие ручейки слез, блестя в лунном свете, побежали к черному шелку. В эти секунды он видел как погибали под разрывами мин и снарядов его бойцы. Как истекала кровью в окопах и ячейках дивизия. Как серыми бугорками безжизненных тел она оставалась на полях и опушках. Видел как ее давили гусеницами танков, ровняли бомбами. Как ее выкашивали кинжальным огнем пулеметов. Видел как те, кто сейчас остался там, позади навсегда, рвали врага в рукопашной. Как последний резерв - повара, писаря, радисты, увечные еще с гражданки мужики и студенты в очках с иллюминаторами линз,- этот ограниченно годный к строевой в рукопашной встал у штабных блиндажей, чтобы выиграть еще хоть минуту. А может он знал, что будет алое знамя над рейхстагом? Может. Но он был уверен, что все не зря. Потому что видел горящие черные танки, серо-зеленые цепи, навсегда уткнувшиеся лицами в русскую землю. Видел как падали, вспухая огненными грибами, самолеты с черно-белыми крестами. Рука с пистолетом сползла на землю. 
Политрук встал на колени, бережно двумя руками взял Знамя и тоже прижал его к губам. Затем на секунду задержал взгляд на розовеющем горизонте, спрыгнул в воронку и убрал Знамя в ящик. Закидав грязью яму, навалил в нее веток и старых листьев, подошел к лежащему. «Звезды, отпори. Может выживешь» - твердо сказал командир. Политрук усмехнулся, поднял лежащего и взвалил на спину. Они не вышли. На рассвете дежурный немецкий пулеметчик слепой очередью трассеров рассек туман и навылет прошил грудь политрука, раненый у него на спине к этому времени был уже мертв. Они упали на дно воронки и остались в ней на всегда. На последнем рубеже своей дивизии, среди своих бойцов. Ящик с истлевшим знаменем нашли поисковики через долгие 75 лет. Оно не досталось врагу, павшие сохранили его от надругательства. Сохранили своими жизнями. У них не было праздника Дня флага, они не устраивали флэшмобы и квесты, они просто знали что для них свято. У каждого поколения в истории страны были свои святыни. Когда-то это были иконы, хоругви и нательные кресты, штандарты и знамена императорских фамилий и полков, потом звезды и красные стяги.

А какие святыни у нас? Почему спортсмены страны, которая имеет вековую историю готовы выступать на всемирном состязании под нейтральным флагом? Почему курсанты училища имени Великого полководца Суворова могут в своей форме на весь мир кривляться перед камерой? Почему в урнах после митингов полно государственных флагов? Да маленьких, да бумажных, но Государственных символов. Сколько человек из сотни готовы умереть за честь своей страны и ее Святыни? Да Бог с ним умереть, отказать себе в чем-то ради сохранения этой чести? Когда наши будущие офицеры, глядя на спортсменов, скажут – «А мы тоже готовы воевать под Белым флагом или любым другим, кто заплатит?». В чем разница? Ведь и те и другие защищают честь своей страны: только одни в бою, а другие в спорте.

Это началось не сейчас. Это началось, когда из Восточной Европы по приказу изменников выводили овеянные славой, орденоносные полки, дивизии и армии. Расформировывали их, сдавая в архивы те Великие Святыни их боевые Знамена и из них формировали простые номерные части. Без истории и традиций. Я видел как плакали боевые офицеры прощаясь с этими реликвиями стоя на коленях. Я помню как сжималось сердце, когда в казарме среди сотен кроватей стояли всегда аккуратно заправленные кровати с портретами навсегда оставшихся молодыми парней и надпись: «Навеки зачислен в списки части!». А на вечерних поверках звучали их имена, а лучший из живых отвечал за Павших и каждый раз, по-новой кратко описывал их подвиг. И все стоящие в строю, чувствовали их присутствие и их Великую силу. И было страшно их подвести, хотелось быть похожими на них хоть чуть чуть. Тогда, запихнув в пыль архивов, как ненужный мусор, политые кровью святыни и не дав ничего, кроме жажды наживы в замен, они начали убивать святыни. Праздник - День Российского флага, во всех городах напоминает ярмарку тщеславия, кто пронесет полотнище подлиннее!

Зачем??? А может просто рассказать в каждом классе, о том что это за флаг? Сколько людей заплатило своими жизнями уже в нашей, современной истории, чтобы этот флаг не был опорочен. Может заставить, да, именно заставить делами уважать этот флаг во всем мире, делами! Может дать безапелляционно всем там, за рубежом понять, что он не продается. Пусть ценой своих личных потерь, но заставить. Может нужно понять что нельзя стать героем ПУСТОТЫ? Можно стать героем своего народа и своей страны. 

Может пора перестать считать нашу молодежь слабоумной, играя с ней в игрушки, используя то, что раньше считали святынями. Может просто день за днем, вслух читать олимпийцам повесть Бориса Васильева «В списках не значился»? «Плужников расстегнул ватник и гимнастерку, неуверенно, ничего не понимая, сунул руку за пазуху старшины. И ощутил грубыми, обмороженными пальцами холодный, скользкий, тяжелый на ощупь шелк знамени.
– С первого дня на себе ношу. – Голос старшины дрогнул, но он сдержал душившие его рыдания. – Знамя полка на мне, лейтенант. Его именем приказывал тебе. Его именем сам жил, смерть гнал, до последнего. Теперь твой черед. Умри, но немцам не отдавай. Не твоя это честь и не моя – Родины нашей это честь. Не запятнай, лейтенант.
– Не запятнаю.
– Повторяй: клянусь…
– Клянусь, – сказал Плужников.
– …никогда, ни живым, ни мертвым…
– Ни живым, ни мертвым…
– …не отдавать врагу боевого знамени…
– Боевого знамени…
– …моей Родины, Союза Советских Социалистических Республик.
– Моей Родины, Союза Советских Социалистических Республик, – повторил Плужников и, став на колени, поцеловал шелк на холодной груди старшины». 

Кто-то может подумать, какая чушь символы, святыни - это просто цветной кусок материи. А все остальное - пафосная пена. Но ведь тогда и земля эта - просто часть планеты. А может кто-то и хочет это услышать?
Сергей Мачинский Сергей Мачинский

[vlad44]

Иначе мы так и останемся победоносцами, а нашим внукам придется становиться Победителями.
 

 

 

Кто-то может подумать, какая чушь символы, святыни - это просто цветной кусок материи. А все остальное - пафосная пена. Но ведь тогда и земля эта - просто часть планеты. А может кто-то и хочет это услышать?

 

Спасибо, Сергей! Всегда внимательно читаю.

[svoi]

Про парня из города Тимертау погибшего в Афгане... Царствия Небесного!
http://www.yaplakal....pic1734734.html

[серг1]

Ну вот таки ребята и спасут наш МИР.